РАССТРЕЛЯН АРХИСЕКРЕТНО (Георгий Тараторкин – «Вечерке»)
24 и 25 мая на сцене Театра им. Моссовета Иркутский драматический театр им. Охлопкова показывает спектакль «Колчак». В заглавной роли – Георгий Тараторкин. Артист, классически запомнившийся как Раскольников, Блок, Александр Второй и даже… рассудительный папа непутевого ухажера дурнушки Кати в сериале «Не родись красивой». Президент фестиваля «Золотая маска», Георгий Тараторкин – человек безупречной честности и гражданского самосознания. И страшно не любит светиться в СМИ.
– Юра, почему ты никогда не даешь интервью? Ты выражаешь нам, журналистам, свое презрение?
– Потому что хочется нести за свои слова ответственность. Я готов отвечать за себя. Но не за то, что получается в результате всяческих попыток выудить скандал.
– Откуда вдруг появился Колчак? И как ты попал в спектакль? Иркутск все-таки не ближний свет.
– Оказалось, все решает расстояние не до здания театра, а до судьбы. До Иркутска действительно далековато – 5 тысяч километров, 6 часов лету и 5 часов разницы во времени. Но жизнь за последнее время ничего ближе не предлагала. Когда главный режиссер Иркутского театра Геннадий Шапошников, с которым я был знаком по Москве, сказал мне о Колчаке, сначала на меня нашла оторопь, связанная с возможными организационными сложностями. Но потом я имел неосторожность погрузиться в судьбу…
– Наверняка про Колчака ты знал только то, что все мы в школе проходили…
– …то есть практически ничего. Кроме предвзятостей, политизированных в угоду конкретным сменяющимся временам – расхожих стереотипов вроде «кровавого диктатора». Но, хорошо зная Гену, я согласился. И тут-то совершенно забылись расстояния, километры до здания театра, а во главу угла стало совсем другое. Неожиданность, открытие, удивление и радость, и боль, и восхищение, и недоумение, понимаешь? Я в 1967 году встретился с судьбой Петра Петровича Шмидта в спектакле «После казни прошу…» в ленинградском ТЮЗе Корогодского – было почти то же ощущение: ведь и про Шмидта ничего не знали. Хотя и сейчас не многое изменилось. А то, что выдается за знание, ничего, кроме презрения, у меня не вызывает. Недавно посмотрел передачу про Шмидта – оказывается, он и провокатор, и психически неуравновешенный человек… Потому что у нас же люди потрясающие: мы долго оголтело мажем черным, потом не менее оголтело делаем человека пушистым и доводим до розовых тонов. Но, по сути дела, все это происходит от незнания. Незнание порождает глупость. И бытовую, и политическую, и массу всяких недоразумений, доходящих до преступлений.
– Ну и с Колчаком так.
– Так вот, представь, я и обнаружил, что если бы тот, кого называли кровавым диктатором, внедряя это в сознание нескольких поколений, не взвалил бы на себя крест неподъемной власти, объявив себя Верховным правителем России, то в памяти народной он остался бы, выражаясь нынешним сленгом, в полном порядке. Ты знаешь, что Колчак и по сей день считается одним из самых серьезных исследователей Арктики?
– Нет, конечно.
– Он один из первых получил Большую золотую медаль Географического общества за свои исследовательские труды. Высочайший профессионал морского дела, в частности минного. В разгар кровавых событий в России ему предложили в Америке возглавить кафедру минного дела. А он отказался. И это в тот момент, когда многие попросту смывались, искали любую щель. Не говоря уже о том, что во время Великой Отечественной войны при создании морской обороны Ленинграда минные заграждения ставились по системе Колчака… Ты услышишь в спектакле, как он говорит: «Я клянусь служить государству российскому как своему отечеству». Я думаю, что если бы те, кто творил во время революции то, что творил, относились бы к государству как к своему отечеству, не было бы потоков крови, таких разрушений и жертв. Потому что государство и отечество – понятия разные. И если государство, которое ты считаешь своим отечеством, переживает невзгоды или радости – это все твое, потому что происходит в твоем доме.
– Скажи, Колчака же никто не назначал верховным правителем?
– Но кто-то должен был на себя все это взвалить. Притом что Колчак очень трезво относился к себе как к политику, он себя даже таковым и не считал! В спектакле он осуждающе говорит об одном генерале: «Разбирается в стратегии, как я в политике!» Но кому-то надо было спасать дом.
– В спектакле какие периоды жизни Колчака?
– Мы отталкивались от пьесы Сергея Остроумова – это иркутский автор. Но она стала только поводом, потому что когда мы с Геной погрузились в материал, мы поняли, что просто заново открываем судьбу Александра Васильевича.
– А его любовь к Анне Тимирёвой? Она была дочерью Василия Сафонова, лучшего ректора Московской консерватории за всю ее историю, и десятилетиями его имя замалчивалось именно потому, что дочь связала свою судьбу с Колчаком. Часто Александр Васильевич в письмах к Анне Васильевне, рассказывая о военных действиях, употреблял такие выражения: «Я мечтал бы положить к ногам Вашим…», «С мыслью о Вас…»
– Жизнь его чувств была невероятна. В судьбе Колчака были две женщины, и если бы кто-то посмел любой из них выказать свое сочувствие, ибо обеим пришлось нелегко, они в лучшем случае не поняли бы, о чем идет речь.
Колчак, сознавая, что его расстреляют, пытался оградить Тимирёву: «Завтра на допросе я отрекусь от тебя и от нашей любви». Он дистанцировался сколько мог. Но попробуй дистанцироваться от соответствующих органов во все времена!.. Ты знаешь, что Тимирёва самоарестовалась? После его казни она провела в тюрьмах и лагерях в общей сложности 39 лет. Умерла относительно недавно – в 75-м году.
– У нее есть сборничек стихов, и там есть такие строки: «Но если я еще жива наперекор судьбе, то только как любовь твоя и память о тебе»… Читая письма Колчака к Анне Васильевне, можно обнаружить, что у Колчака было романтическое отношение даже к войне. Он писал, что «подлодки и аэропланы портят всю поэзию войны…» А говорили о его «зверской жестокости».
– Он был в высшей степени эмоциональным, даже неуравновешенным человеком. Иногда он бывал замкнут и неприступен. Мог сорваться в суровый гнев. Иногда эмоции зашкаливали. Но, представь, ему докладывают, что красные, захватив в плен его офицеров, раздели их догола, на плечах вырезали погоны, а вместо звездочек вбили гвозди. Какая у него могла быть реакция? Адекватная! Да, Колчак мог доходить до бешенства.
Но какова степень ответственности! «Кровь за кровь, – говорил он, – и кровь уже не остановить, и ее столько на мне! И даже то, что свершалось без моего ведома, – это тоже моя вина». А его же еще со страшной силой подставляли. Казалось бы, в те суровые для страны времена все должно быть собрано, мобилизовано в кулак – а в России в это время был невероятно раздут чиновничий аппарат в системе военных действий, процветали коррупция и воровство. Колчака предали французские и чешские союзники. «Сделайте это архисекретно!» – таков был личный приказ Ленина расправиться с Колчаком.
– Расстреляли и спустили в прорубь… В Иркутске сейчас память его чтут, насколько можно понять и по этому спектаклю?
– То, что со мной свершалось в Иркутске, где была поставлена последняя точка в его судьбе и началось не менее трагическое многоточие, можно рассказывать только с особым чувством. Первое, что я увидел с набережной – на другом берегу Ангары в лучах заходящего солнца белизной сиял крест. Его самостийно поставили лет пять назад на месте расстрела. Мы поехали туда, я вышел из машины, пошел по тропке, подхожу – а крест оказался почти цвета земли – посеревший, облупившийся. Это он только с той стороны так сиял как символ белого движения. Стоит, продуваемый ветрами и поливаемый дождем, краска на потрескавшейся эмалевой фотографии тоже облупилась, и там такие три вмятинки на проржавевших местах – как три следа от пуль. Я подумал тогда: расстрелян не навсегда, а расстрелян всегда… Над фотографией прикреплена выцветшая, размывшаяся иконка. Если подняться вверх, там недалеко храм, у которого года два-три назад поставлен памятник. В действующей тюрьме есть камера, где Колчак провел последние дни. Я все никак не успеваю туда сходить.
– Да как ты вообще успеваешь в Иркутск ездить спектакль играть?
– Это отдельная история. Идея возникла зимой прошлого года. Но, как ты понимаешь, я не мог уехать в Иркутск надолго. Я выбирался туда на две недели, потом еще на десять дней, потом еще на неделю… И вот так – до премьеры. График был сложный, но спектакль все же состоялся. С Иркутским театром у меня потрясающие отношения. А не то чтобы – так, приехал гость залетный из столицы. Это же репертуарный театр, театр дома и семьи. В таком гостем не проскочишь.
– Когда состоялась премьера?
– 4 ноября прошлого года, в день рождения Александра Васильевича.
– И как часто ты летаешь в Иркутск?
– Каждый месяц играю по три спектакля подряд. Когда определяются эти числа, все билеты раскупают за первые два-три дня. Мне каждый спектакль памятен не только тем, что происходит на сцене, но и тем, что возникает между сценой и залом. Ведь в Иркутске неоднозначное отношение к Колчаку. Сознание многих, как и наше с тобой, покорежено ложью, домыслами, наветами. Публика приходит разная. Но познание рождает живое чувство – и в финале весь зал встает.
– Ты, наверное, очень серьезно готовишься к таким ролям, читаешь всего много?
– Готовлюсь выборочно. Читаю, конечно, но всегда чувствую, что природа умнее нас. В какой-то момент она выбрасывает тебе охранную грамоту. Что-то вроде бы пустячное находит отклик в тебе самом. Вдруг появляется живая связующая ниточка. Например, я прочел, что Колчак в беседе или размышлении истыкивал перочинным ножом весь подлокотник кресла – энергия искала выхода. Этого нет в спектакле, но такой факт многое открыл мне в его природе.
– Юра, а откуда в тебе аристократические повадки? Я помню, например, твоего Александра Второго, выправку, стать, взгляд… У кого ты это подглядел?
– (Смеется.) На поверку выясняется, что в русском человеке признаки аристократизма – от слияния кровей: мама у меня из Костромы, папа – из Тульской губернии… Но главное – в тебя-то как в Человека заложено все. Кстати, раз мы уже говорим об Александре Втором – так вот знай: то, что ты видела по телевизору, никакого отношения не имеет к тому, что снимал замечательный режиссер Александр Сергеевич Орлов. Работали мы с ним долго и памятно, Александр Николаевич Романов открылся для меня столькими поворотами!.. И когда я увидел монтажные склейки Орлова – расцеловал его. Но фильм делался по заказу REN TV, и в момент монтажа, как сейчас принято, вступила в силу продюсерская власть. Видишь ли, она считает, что, располагая деньгами, она автоматически обретает и художественный талант, и безукоризненный вкус, и энциклопедические знания. Орлов их не устраивал, его отстранили. А я – я был бесправен. Ну, откажусь озвучивать – озвучат меня чужим голосом… У нас было снято 10 серий. Весь материал забрали. Орлов в этой истории оказался заложником собственного профессионализма в наш малопрофессиональный век. Например, он продолжает верить, что предметом внимания на экране может быть рождение мысли, ее изменение на глазах зрителя. А не только расчлененка.
– Юра, ну неужели ты, такая знаменитость, не пробовал что-то отстоять?
– Я пытался остановить это безумие. Но мне было сказано: предложенное Орловым не соответствует лицу канала. Тогда я ответил, что у них проблемы со знанием анатомии. Потому что лицом они назвали что-то другое…
– Ты все еще преподаешь во ВГИКе?
– Меня в свое время уговорил Баталов – согласись, ведь нет человека, который мог бы устоять перед обаянием Баталова! Я выпустил один курс, который, конечно, страшно мне дорог. Со ВГИКом мы держим связь в обоюдной надежде, что я, может, наберу еще один. Но пока – нет. Это слишком серьезно. Я это знаю, потому что судьба когда-то подарила мне подлинного Учителя – Зиновия Яковлевича Корогодского.
– Какова судьба твоих учеников?
– Они замечательно работают. В театрах, в кино. Володя Вдовиченков, Андрей Смирнов, Саша Волков, Нелли Уварова…
– А-а-а, так это она тебя втащила в сериал?
– Нет, там же команда во главе Александром Назаровым, который был педагогом в моей вгиковской мастерской.
– Но я хочу спросить тебя совсем о другой Кате – Екатерине Марковой, твоей жене. Она же играла в «Современнике», красавица, умница. Почему ушла?
– Она еще после «Современника» играла в первых искренних и трепетных антрепризах, не чета нынешнему чёсу – Аркадину в «Чайке». Потом еще был моноспектакль «Прощеное воскресенье» в Театре наций. И ставил его Геннадий Шапошников, с которым мы сейчас делали Колчака.
Катя оставила сцену, потому что в ней проснулся еще один Богом данный талант – способность писать. Она же фантастически пишет! Я, читая каждую ее новую книгу, понимаю, что совершенно не знаю ее – а ведь не вчера встретились, 36 лет уже в этом году.
– Юра, мне как-то попалось в магазине издание «Преступления и наказания» – и там, ей-богу, на обложке ты нарисован! Тебе хоть платят за это?
– Да ты что! Кому из этих издателей такое может прийти в голову!
– А в суд подать? Они же нагло торгуют твоим лицом.
– Мне что, делать нечего? Я тебе больше того скажу: выходят переиздания Екатерины Марковой, о которых она и не ведает… Мы с ней сейчас были в Чебоксарах на пресс-конференции, предваряющей фестиваль лучших спектаклей «Золотой маски». Катю же засыпали вопросами: и фильм «А зори здесь тихие» вспоминали, а еще больше писательством ее интересовались. Так там всю книготорговлю на уши поставили – откопали три экземпляра. А ведь где-то гуляют пиратские издания. Но отследить ничего невозможно– мы же не мафиозная структура.
– Кстати о «Золотой маске», а то во время фестиваля к тебе не подступиться. Для тебя было что-нибудь потрясающее?
– «Оскар и Розовая Дама» – подлинность живого чувства и высочайший профессионализм Алисы Фрейндлих… Знаешь, люди разными тропочками идут в театр. Кто-то на Фрейндлих. Кто-то на Колчака, правда? Какая тропочка – неважно. Важно, чтобы спектакль породил эмоцию, которая позволит встретиться с самим собой. Это самая дорогая встреча, на которую мы нечасто решаемся.
Интервью брала Наталья ЗИМЯНИНА
2006 г.
|
